Людоедское счастье - Страница 18

– Скажите, как вы узнали, что нас семеро?

Взгляд Стожилковича долго плавает в головокружительной пустоте, отливающей всеми цветами радуги.

– Сколько тебе лет, сынок?

– Двадцать восемь, мсье.

По голосу ему можно было бы дать восемнадцать. И восемьдесят восемь, если судить по черепу, едва прикрытому белесым пухом, как у ощипанного воробья.

– Что делал твой отец во время войны?

Их взгляды медленно пересекают параллельными курсами залитую светом необъятную тишину Магазина.

– Он был жандармом, мсье. Здесь, в Париже.

Глаза Стожила пикируют в глубину пропасти, на секунду задерживаются там и внезапно взмывают вверх, обегая по очереди этаж за этажом. Потом возвращаются назад, как бы для доклада.

– Тебе не кажется, что здесь пахнет ногами?

Уши жандармова сына заливаются краской. Ночной сторож по-отечески кладет ему руку на плечо:

– Не извиняйся, это от меня. – И добавляет: – Нормальный запах часового.

И спокойно, обстоятельно Стожилкович принимается рассказывать мальчишке полицейскому свою жизнь с семинарских лет, когда, юный часовой христианских душ, он усердно воздвигал вокруг учения церкви двойную ограду из «Отче наш» и «Верую»; рассказывает о том, как потерял веру, отрекся от сана, вступил в партию; как воевал, как под бдительным оком часового Стожилковича – охранявшего балканские ворота твоей Европы, сынок! – там, внизу, в долинах, дефилировали немцы, а затем – власовцы (миллион солдат, и все, как один, зарублены шашками сразу после войны); как за ними последовали орды освободителей – острозубые татары, черкесские конники, коллекционеры человеческих ушей, русские из России, коллекционеры часов, ручных и карманных… Они тоже были бы не прочь форсировать эти самые балканские ворота Европы, но часовой Стожилкович неизменно стоял на своем посту, источая мужественный аромат взопревших ног.

– Хороший часовой никогда не смотрит на свои ноги, сынок. Никогда!

Незабываемый момент. Магазин внезапно приобретает очертания Большого Каньона в штате Колорадо. Стожилкович возносится как ангел-хранитель над миром.

– Я ни одного не пропустил. Слава Богу, ни одного! Потому что, если бы хоть один просочился, сынок, наши кассы жрали бы сегодня рубли, а не франки. И фиг бы давали сдачи!

Честное слово, в профиль Стожилкович и в самом деле напоминает сейчас орла. Не первой свежести, конечно, но во всяком случае куда более внушительного, чем молодой петушок, пожирающий его глазами.

– Короче, понимаешь, когда мне поручают охранять вазочку для конфет, уж как-нибудь я сумею углядеть в ней восемь тараканов.

– Семь, мсье, – робко поправляет его Мокрогубый. – Нас семеро.

– Восемь. Восьмой вошел пять минут назад, а вы все его, конечно, прохлопали.

– Не может быть!

– Вошел через дверь пятого этажа, которая ведет в коридор столовки. Она не запирается – я уже три докладные написал…

Не ожидая, пока он кончит фразу, Мокрогубый опрометью кидается к микрофону и оглашает этой информацией первозданную тишину Большого Каньона. После чего уносится как ошпаренный в сторону вышеупомянутой двери. Шесть других ментов выскакивают из проходов, где они сидели, и бегут в том же направлении. Мы несколько секунд любуемся этим зрелищем, а затем Стожил обнимает меня за плечи и ведет назад к доске.

– Надо разворачивать фигуры, Бен, и захватывать центр. Иначе тебя постоянно будут запирать на твоей же половине. Смотри, твой чернопольный конь и белопольный слон даже не сдвинулись с места.

– Если я слишком рано вывожу фигуры, ты вынуждаешь меня на размены и в конце концов добиваешь своими пешками, на югославский манер.

– Пешками тоже надо научиться играть! В конечном счете, от них все и зависит.

На этом месте его лекции по теории дебютов дверь кабины распахивается и вбегает Джулиус – веселый, улыбающийся, довольный, что нашел своего хозяина, как каждый вторник в это время. Я ни разу не отказал ему в этом удовольствии. Радость встречи еще не улеглась, как дверь распахивается снова со всего размаха:

– Дежурный, вы случайно не знаете…

Увидев Джулиуса, вошедший прерывает свой вопрос. Это здоровенный детина с грудью, как у быка, с очень густыми и очень черными бровями и такими же волосами, которые начинаются прямо от бровей. В общем, типичный полицейский из американского боевика.

– Мать честная, а этот пес что здесь делает?

– Это моя собака, – отвечаю я.

Но господин Закон не хочет, чтобы мы и дальше любовались его замешательством. У него свой стиль: он орет, вращает глазами, скрежещет зубами. Одним словом, берет на испуг.

– Да что это за контора такая? Заходи кто хочет посреди ночи, да еще с собакой, а сторож, понимаешь, в шахматы играет! Бардак, а не магазин!

Я импровизирую речь в защиту благородной игры и старых добрых традиций, но он прерывает ее на полуслове:

– Какого черта вы здесь ошиваетесь?

Говорю, что Мокрогубый мне разрешил.

– Катитесь отсюда. Немедленно.

Коротко и ясно. И так как мы с Джулиусом все равно собирались уходить, ретируемся, не споря. Пешком, на шести ногах до Пер-Лашез.

– Вы куда?

Объясняю, что хочу выйти через незапертую дверь, которая ведет в коридор столовой.

– Как бы не так! Через служебный вход, как все!

Меняем курс, начинаем спускаться по неподвижному эскалатору, который своими пятью коленами должен вывести нас к отделу игрушек. Слышу, как гуманист орет у меня за спиной:

– Паскье, проводи этого мудака с его скотиной! – И в дополнение к сказанному: – А воняет-то как! Ну падаль!

Паскье, который оказывается у меня за спиной, шепчет мне на ухо: