Людоедское счастье - Страница 38

– А, Джулиус? Что ты об этом думаешь?

Он глядит на меня студенистыми глазами, и в них явственно читается, что высшая собачья мудрость состоит в том, чтобы не мыться никогда.

– Ну, как хочешь.

Все, пора спать. Денек был тот еще в итоге. Но не успел я разобрать постель и растянуться под простыней, как выяснилось, что меня ждет еще один сюрприз. Сняв покрывало, я обнаруживаю листок почтовой бумаги, подсунутый углом под подушку. Очень интересно. Что бы это могло быть? Объяснение в любви или объявление войны? Я беру его двумя пальцами, подношу к лампе в изголовье кровати и узнаю почерк Терезы, которая со дня уничтожения идолов не сказала мне ни слова. У нее почерк ротного писаря, со всеми классическими завитушками, абсолютно безличный, как будто заимствованный из учебника каллиграфии времен Третьей республики. В первый момент – легкое беспокойство, которое затем сменяется улыбкой. Это не что иное, как шаг к примирению. Не без юмора, что с ее стороны удивительно, она сообщает мне свой прогноз на ближайший тур спортлото. Клара меня таки поймала на слове. «Дорогой Бен, это будет 28, 3 и 11 или 7. Особенно высока вероятность 28. Целую, твоя любящая сестра Тереза».

О'кей, дорогая Тереза. Завтра же поставлю на эти номера. Если Клара начнет продавать свои фотографии, а Тереза будет отхватывать хотя бы по одному крупному выигрышу в год, я смогу бросить работу и жить припеваючи… (В сущности, единственное, к чему я стремлюсь, это сделать семью рентабельной. Я не жертвую собой ради семьи, а просто вкладываю капитал.)

Все, засыпаю. И тут же просыпаюсь. Подспудный хоровод вопросов, вначале смутных, а затем все более и более точных, снова пробуждает мои скромные умственные способности. Сознание совершенно ясно. Снова принимаюсь думать о фотографии, засунутой в ящик ночного столика. Но на этот раз не под знаком ужаса, а как об улике. Которую Тео хочет скрыть от полиции. Я не хочу решать за него, но надо будет все-таки ему объяснить, что мы играем в опасную игру. На сколько может потянуть сокрытие улик? Могут припаять ведь и помехи следствию, а то и сообщничество! Тео, надо отдать эту фотку легавым, если ты не хочешь, чтоб нас замели. Понимаешь, Тео, я люблю окись углерода и примеси тяжелых металлов в воздухе этого города, я не хочу всего этого лишиться. Но в таком случае зачем я оставил эту карточку у себя? Чтобы уберечь его от возможных неприятностей? Не только. Я оставил ее, чтобы как следует рассмотреть. Что-то подозрительное я там учуял. Интуиция подсказала. Та самая безошибочная интуиция, которая помогла мне распознать страсть в сердце мисс Гамильтон. (Мама миа!) Итак, вытаскиваю карточку из ящика и принимаюсь рассматривать. Хорошенькое дело: я тогда и не заметил, что правая ступня ребенка отрублена и Леонар держит ее в левой руке! И кроме того: что же это все-таки может быть, этот ком у подножия стола? Скомканная одежда? Нет, Тео, ты не прав, это что-то другое. Но что? Ничего не понять. Так, а теперь темный фон. Там вроде бы вырисовываются еще какие-то тени… Господи, но на фоне этой непроглядной тьмы – белое пятно изуродованной детской плоти!

26

Крепко сжав в руках карабины, бойцы групп захвата в мгновение ока заняли свои места в бронированных фургонах. Захлопали дверцы, соловьем залился свисток, и машины с мигалками и включенными сиренами вырвались из ворот гаражей. Мотоциклисты уже прокладывали им путь, привстав над седлами и выпятив круглые зады, как гусары, скачущие в атаку. Париж поспешно расступался перед ними. Автомобилисты в панике въезжали на тротуары, прохожие вскакивали на скамейки. Тем временем красные чудовища трех пожарных частей выскочили из своих двенадцати нор и помчались, ослепляя город сверканием хромированных поверхностей и оглушая воем сирен.

Протяжным стоном застонали машины «скорой помощи», и сабли полицейских вертолетов принялись сечь густой воздух столицы. Круглый Дом телевидения в свою очередь выпустил свору автолабораторий и машин-ретрансляторов, ощетинившихся антеннами; за ними последовали корреспонденты газет на казенных тачках, а за ними – хмыри из частных радиостанций на персональных мотороллерах. Движимые самым что ни на есть профессиональным воодушевлением, все они устремились к югу. На площади Италии фургон с полицейскими, выскочивший с Госпитального бульвара, наехал на пожарную машину, вырулившую с улицы Гобеленов. Эта схватка красного с синим не выявила победителя: на асфальте оказалось равное количество касок с каждой стороны. Одна из «скорых» наскоро сделала приборку и вернулась туда, откуда выехала.

Вдоль южной автодороги ревущая колонна как бы всасывала, увлекая вслед за собой, армаду любопытных, неисчислимое множество праздных автомобилистов, жаждущих крови, которые тоже принимались сигналить, как если бы это был свадебный кортеж. Семнадцать километров надо было проехать до места назначения – одно мгновение, один вдох и выдох! В воздухе была такая спешка, что, не успев даже подумать, куда они направляются, люди уже оказывались на месте. Савиньи-сюр-Орж – вот где все должно было произойти. Савиньи-сюр-Орж. Изящная вилла, укрытая кустами роз, на берегу Иветт. Наглухо закрытые ставни, вокруг – пустота, запах смерти. Тишина ожидания. Беззвучно мелькают тени снайперов, прячущихся за машинами, притаившихся в пустом автофургоне или залегших на старой черепичной крыше; у каждого на боку рация для связи с шефом и палец на спусковом крючке винтовки с оптическим прицелом; каждый уже не человек, а лишь напряженный взгляд и патрон в стволе. Телекомментатор, который до этого орал и частил, как на футболе, теперь почти шепчет, шепчет на одном дыхании, что здесь, внутри этой изящной виллы с балкончиками, утопающими в цветах, укрылся убийца из Магазина, который, как предполагается, взял в заложники своего престарелого отца, а дом набил взрывчаткой, которой хватило бы на всю деревню; поэтому полиция эвакуировала жителей в радиусе трехсот метров.